Тимур Кибиров

ХУДОЖНИКУ

СЕМЕНУ  ФАЙБИСОВИЧУ

 

В общем-то нам ничего и не надо. 

Все нам забава, и все нам отрада. 

В общем-то нам ничего и не надо — 

только б в пельменной на липком столе 

солнце сияло, и чистая радость 

пела-играла в глазном хрустале, 

пела-играла 

и запоминала 

солнце на липком соседнем столе.

 

В уксусной жижице, в мутной водице, 

в юшке пельменной, в стакане твоем 

все отражается, все золотится... 

Ах, эти лица... А там, за стеклом, 

улица движется, дышит столица. 

Ах, эти лица, 

ах, эти лица, 

кроличьи шапки, петлички с гербом.

 

Солнце февральское, злая кассирша, 

для фортепьяно с оркестром концерт

из репродуктора. Длинный и рыжий 

ищет свободного места студент. 

Как нерешительно он застывает 

с синим подносом и щурит глаза. 

Вот его толстая тетка толкает. 

Вот он компот на нее проливает. 

Солнце сияет, Моцарт играет. 

Чистая радость, златая слеза. 

Счастьичко наше, коза-дереза.

 

Грязная бабушка грязною тряпкой 

столик протерла. Давай, допивай. 

Ну и смешная у Семушки шапка! 

Что прицепился ты? Шапка как шапка. 

Шапка хорошая, теплая шапка. 

Улица движется, дышит трамвай.

 

В воздухе блеск от мороза и пара, 

иней красивый на урне лежит. 

У Гастронома картонная тара. 

Женщина  на остановке бурчит. 

Что-то в лице ее, что-то во взгляде, 

в резких морщинах и алой помаде, 

в сумке зеленой, в седеющих прядях 

жуткое есть. Остановка молчит. 

Только одна молодежная пара 

давится смехом и солнечным паром. 

Левка глазеет. Трамвай дребезжит.

 

Как все забавно и фотогенично — 

зябкий узбек, прыщеватый курсант, 

мент в полушубке — вполне симпатичный, 

жезл полосатый, румянец клубничный, 

белые краги, свисток энергичный. 

Славный  морозец, товарищ сержант!

 

Как все забавно и как все типично! 

Слишком типично. Почти символично. 

Профиль на мемориальной доске 

важен. И с профилем аналогичным 

мимо старуха бредет астматично 

с жирной собакою на поводке.

 

Как все забавно и обыкновенно! 

Всюду Москва приглашает гостей. 

Всюду реклама украсила стены — 

фильм «Покаянье» и Малая сцена, 

рядом фольклорный ансамбль «Берендей» 

под управленьем С. С. Педерсена... 

В общем-то, нам, говоря откровенно, 

этого хватит вполне. Постепенно 

мы привыкаем к Отчизне своей.

 

Сколько открытий нам чудных готовит 

полдень февральский! Трамвай, например. 

Черные кроны и свет светофора. 

Девушка с чашкой в окошке конторы. 

С ранцем раскрытым скользит пионер 

в шапке солдатской, слегка косоглазый. 

Из разговора случайная фраза. 

Спинка минтая в отделе заказов. 

С тортом «Москвичка» морской офицер...

 

А стройплощадка субботняя дремлет. 

Битый кирпич, стекловата, гудрон. 

И шлакоблоки. И бледный гондон 

рядом с бытовкой. И в мерзлую землю 

с осени вбитый заржавленный лом. 

Кабель, плакаты... С колоннами дом, 

Дом офицеров. Паркета блистанье, 

и отдаленные звуки баяна.

 

Там репетируют танец «Свиданье». 

Стенды суровые смотрят со стен. 

Буковки белые из пенопласта. 

Дядюшка Сэм  с сионистом зубастым. 

Политбюро со следами замен.

 

А электрички калининской тамбур 

с темной пустою бутылкой в углу, 

с теткой и с мастером спорта по самбо, 

с солнцем, садящимся в красную мглу 

в чистом кружочке, продышанном мною. 

Холодно, холодно! Небо родное. 

Небо какое-то, Сема, такое 

словно бы в сердце зашили иглу, 

как алкашу зашивают торпеду, 

чтобы всегда она мучила нас, 

чтоб в мешанине родимого бреда 

видел гармонию глаз-ватерпас, 

чтобы от этого бедного света 

злился, слезился бы глаз наш алмаз!..

 

Кухня в Коньково. Уж вечер сгустился. 

Свет не зажгли мы, и стынет закат. 

Как он у Лены в глазах отразился! 

В стеклышке каждом — окно и закат. 

Мой силуэт с огоньком сигареты. 

Небо такого лимонного цвета. 

Кто это? Видимо, голуби это 

мимо подъемного крана летят...

 

А на Введенском на кладбище тихо. 

Снег на крестах и на звездах лежит. 

Тени сгустились. Ворчит сторожиха... 

А на Казанском вокзале чувиху 

дембель стройбатский напрасно кадрит.

Он про Афган заливает ей лихо. 

Девка щекастая хмуро молчит.

 

Запах доносится из туалета. 

Рядом цыганки жуют крем-брюле. 

Полный мужчина, прилично одетый, 

в «Правде» читает о встрече в Кремле. 

Как нам привыкнуть к родимой земле?.

 

Нет нам прощенья. И нет «Поморина». 

Видишь, Марлены стоят, Октябрины 

плотной толпой у газетной витрины 

и о тридцатых читают годах. 

Блещут златыми зубами грузины. 

Мамы  в Калугу везут апельсины. 

Чуть ли не добела выгорел флаг 

в дальнем Кабуле. И в пьяных слезах 

лезет к прилавку щербатый мужчина.

 

И никуда нам, приятель, не деться. 

Обречены мы на вечное детство, 

на золотушное вечное детство! 

Как обаятельны — мямлит поэт — 

все наши глупости, даже злодейства... 

Как обаятелен душка-поэт! 

Зря только Пушкина выбрал он фоном! 

Лучше бы Бери®, лучше бы зону, 

Брежнева в Хельсинки, вора в законе! 

Вот на таком-то вот, лапушка, фоне 

мы обаятельны 70 лет!

 

Бьют шизофреника олигофрены, 

врут шизофреники олигофрену — 

вот она, формула нашей бесценной 

Родины, нашей особенной стати!

Зря ты шевелишь мозгами, приятель, 

зря улыбаешься так откровенно!

 

Слышишь  ли, Семушка, кошка несется 

прямо из детства, и банки гремят! 

Как скипидар под хвостом ее жжется, 

как хулиганы вдогонку свистят' 

Крик ее, смешанный с пением Отса, 

уши мои малодушно хранят!

 

А толстогубая рожа сержанта, 

давшего мне добродушно  пинка, 

«Критика чистого разума» Канта 

в тумбочке бедного Маращука, 

и полутемной каптерки тоска, 

политэанятий века и века, 

толстая жопа жены лейтенанта... 

Злоба трусливая бьется в висках... 

В общем-то  нам ничего и не надо...

 

Мент белобрысый мой паспорт листает. 

Смотрит в глаза, а потом отпускает. 

Все по-хорошему. Зла не хватает. 

Холодно, холодно. И на земле 

в грязном бушлате валяется кто-то. 

Пьяный, наверное. Нынче суббота, 

Пьяный, конечно. А люди с работы. 

Холодно людям в неоновой мгле. 

Мертвый ли, пьяный лежит на земле.

 

У отсидевшего срок свой еврея 

шрамик от губ протянулся к скуле. 

Тонкая шея, 

тонкая шея, 

там, под кашне, моя тонкая шея.

Как я родился в таком феврале? 

Как же родился я и умудрился, 

как я колбаской по Спасской скатился 

мертвым ли, пьяным лежать на земле?

 

Видно, умом не понять нам Отчизну. 

Верить в нее и подавно нельзя. 

Безукоризненно страшные жизни 

лезут в глаза, открывают глаза! 

ЭЙ, суходрочка барачная, брызни! 

Лейся над цинком гражданская тризна! 

Счастьичко наше, коза-дереза, 

вша-вэпэша да кирза-бирюза, 

и ни шиша, ни гроша, ни аза 

в зверосовхозе «Заря коммунизма»...

 

Вот она, жизнь! Так зачем же, зачем же? 

Слушай, зачем же, ты можешь сказать? 

Где-то под Пензой, да хоть и на Темзе, 

где бы то ни было — только зачем же? 

Здрассте пожалуйста! Что ж тут терять?

 

Вот она, вот! Ну и что ж тут такого? 

Что так цепляет? Ну вот же, гляди! 

Вот полюбуйся же! Снова-здорово! 

Наше вам с кисточкой! Честное слово, 

черта какого же, хрена какого 

ищем мы, Сема, 

да свищем мы, Сема? 

Что же обрящем мы, сам посуди?

 

Что ж мы бессонные зенки таращим 

в окна хрущевок, в февральскую муть, 

что же склоняемся мы над лежащим 

мертвым ли, пьяным под снегом летящим,

чтобы в глаза роковые взглянуть. 

Этак мы, Сема, такое обрящем... 

Лучше б укрыться. Лучше б заснуть. 

Лучше бы нам с головою укрыться, 

лучше бы чаю с вареньем напиться, 

лучше бы вовремя, Семушка, смыться... 

Ах, эти лица... В трамвае ночном 

татуированный дед матерится. 

Спит пэтэушник. Горит «Гастроном". 

Холодно, холодно. Бродит милиция.

 

Вот она, жизнь. Так зачем же, зачем же? 

Слушай, зачем же, ты можешь сказать, 

в цинковой ванночке легкою пемзой 

голый пацан, ну подумай, зачем же 

все продолжает играть да плескать? 

На солнцепеке 

далеко-далеко... 

Это прикажете как понимать?

 

Это ступни погружаются снова 

в теплую, теплую, мягкую пыль... 

Что же ты шмыгаешь, рева-корова? 

Что ж ты об этом забыть позабыл? 

Что ж тут такого? 

Ни капли такого. 

Небыль какая-то, теплая гиль.

 

Небо и боль обращаются в дворик 

в маленькой, солнечной АССР, 

в крыш черепицу, в штакетник забора, 

в тучный тутовник, невкусный теперь, 

в черный тутовник, 

зеленый крыжовник, 

с марлей от мух растворенную дверь.

 

Это подброшенный, мяч сине-красный 

прямо на клумбу соседей упал, 

это в китайской пижаме прекрасной 

муж тети Таси на нас накричал! 

Это сортир деревянный просвечен 

солнцем июльским, и мухи жужжат. 

Это в беседке фанерной под вечер 

шепотом страшным  рассказы звучат. 

Это для папы рисунок в конверте, 

пьяненький дядя Сережа-сосед, 

недостижимый до смерти, до смерти, 

недостижимый, желанный до смерти 

Сашки Хвальковского велосипед!..

 

Вот она, вот! Никуда тут не деться. 

Будешь, как миленький, это любить! 

Будешь, как проклятый, в это глядеться, 

будешь стараться согреть и согреться,

луч этот бедный поймать, сохранить!

 

Щелкни ж на память мне Родину эту, 

всю безответную эту любовь, 

музыку, музыку, музыку эту, 

Зыкину эту в окошке любом! 

Бестолочь, сволочь, величие это: 

Ленин в Разливе, 

Гагарин в ракете, 

Айзенберг в очереди за вином!

 

Жалость, и малость, и ненависть эту: 

елки скелет во дворе проходном, 

к международному дню стенгазету, 

памятник павшим с рукою воздетой, 

утренний луч над помойным ведром! 

Серый каракуль отцовской папахи,

дядин портрет в бескозырке лихой, 

в старой шкатулке бумажки Госстраха 

и облигации, ставшие прахом, 

чайник вахтерши, туман над рекой,

 

В общем-то нам ничего и не надо. 

В общем-то нам ничего и не надо! 

В общем-то нам ничего и не надо — 

только бы, Господи, запечатлеть 

свет этот мертвенный над автострадой, 

куст бузины за оградой детсада, 

трех алкашей над речною прохладой, 

белый бюстгалтер, губную помаду 

и победить таким образом Смерть!

 

Семушка, шелкова наша бородушка, 

Семушка, лысая наша головушка, 

солнышко встало, и в комнате солнышко. 

Встань-поднимайся. Надо успеть.

 

1988

http://modernpoetry.ru/main/timur-kibirov-stihotvoreniya